Мюзарон подсчитывал добычу, пока солдаты обирали мертвецов и связывали пленных; и оказалось, что теперь он служит одному из богатейших рыцарей христианского мира.

И сия сказочная метаморфоза произошла всего за час.

Наемники были разбиты наголову; едва две-три сотни из них унесли ноги. Этот успех так воодушевил испанцев, что младший брат дона Энрике де Трастамаре, дон Тельо, пришпорив коня, хотел в ту же минуту и без всякой подготовки опять идти на врага.

– Не горячитесь, граф, – посоветовал Бертран, – я думаю, вам не следует в одиночку идти на врага и рисковать бесславно попасть в плен.

– Но я полагаю, что за мной пойдет вся армия, – возразил дон Тельо.

– Нет, сеньор, не пойдет, – сказал Бертран.

– Пусть бретонцы остаются, если хотят, – упорствовал дон Тельо, – я пойду с испанцами.

– Зачем?

– Чтобы разбить англичан.

– Простите, – заметил Бертран, – бретонцы уже разбили англичан, но испанцы никогда не смогли бы их разбить.

– Что вы сказали? – гневно воскликнул дон Тельо, надвигаясь на коннетабля. – Это почему же?

– Потому что бретонские солдаты лучше английских, а испанские хуже, – невозмутимо объяснил Бертран.

Молодой граф чувствовал, что краснеет от злости.

– Странное дело, у нас в Испании всем распоряжается француз, – сказал он. – Но мы сейчас узнаем, кто здесь будет подчиняться или командовать: вы или дон Тельо. Хорошо? Кто пойдет со мной?

– Мои восемнадцать тысяч бретонцев пойдут лишь тогда, когда я дам приказ выступать, – ответил Бертран. – Что до ваших испанцев, то я командую ими лишь потому, что ваш и мой повелитель, дон Энрике де Трастамаре, приказал им подчиняться мне.

– Какие робкие эти французы! – раздраженно воскликнул дон Тельо. – Они сохраняют хладнокровие не только тоща, когда им грозит опасность, но и когда их оскорбляют. Примите мои поздравления, господин коннетабль!

– Вы правы, монсеньер, – отпарировал Бертран, – моя кровь холодна, пока течет в моих жилах, но горяча, когда льётся в бою.

И коннетабль, едва не потерявший самообладания, вцепился огромными ручищами в свою кольчугу.

– У вас холодная кровь, повторяю я! – вскричал дон Тельо. – И это потому, что вы старик. Ну а когда люди стареют, они начинают испытывать страх.

– Страх! – воскликнул Аженор, наезжая на дона Тельо. – Пусть кто-нибудь только заикнется, что коннетабль испытывает страх – ему не придется повторять это дважды!

– Спокойно, друг мой, – сказал коннетабль, – пусть безумцы творят свои глупости, мы будем терпеливы!

– Я требую уважения к королевской крови! – воскликнул дон Тельо. – Требую, слышите вы?

– Прежде уважайте самого себя, если хотите, чтобы вас уважали другие, – неожиданно раздался чей-то голос, заставивший вздрогнуть молодого графа, потому что эти слова произнес его старший брат, которому сообщили об этой досадной перебранке, – и главное – не оскорбляйте нашего союзника, нашего героя.

– Благодарю вас, государь, – сказал Бертран. – Ваша великодушная речь избавляет меня от этой печальной работы – наказывать наглецов. Но я говорю это не о вас, дон Тельо, надеюсь, вы уже поняли, что ошиблись.

– Я? Ошибся? Разве я не прав, сказав, что мы хотим дать бой? Разве не правда, государь, что мы идем на врага? – спросил дон Тельо.

– Идти на врага! Сейчас? – воскликнул Дюгеклен. – Но это невозможно!

– Нет, мой дорогой коннетабль, возможно, – возразил дон Энрике, – даже ясно, что уже на рассвете мы вступим в бой.

– Государь, мы будем разбиты.

– Почему?

– Потому что у нас плохая позиция.

– Плохих позиций не бывает, бывают лишь храбрецы или трусы! – воскликнул дон Тельо.

– Господин коннетабль, – сказал король, – мои дворяне требуют сражения, и я не могу отказать им. Они знают, что принц Уэльский вышел на равнину, они лишь притворились, что отступают.

– Кстати, коннетабль волен просто смотреть, как мы будем действовать, – заметил дон Тельо, – и отдыхать, когда мы будем сражаться.

– Сударь, я сделаю все то, что сделают испанцы, и даже, надеюсь, больше, – ответил Дюгеклен. – Но послушайте-ка меня: вы ведь идете в атаку через два часа, не так ли?

– Да.

– Хорошо! А через четыре часа вы побежите вот там, по равнине, от принца Уэльского, а я и мои бретонцы будем стоять здесь, где я стою сейчас, и ни один пехотинец не двинется с места, ни один всадник не попятится назад. Оставайтесь здесь и сами в этом убедитесь.

– Хорошо, господин коннетабль, – сказал Энрике, – умерьте ваш пыл.

– Я говорю правду, государь. Вы утверждаете, что хотите дать сражение.

– Да, коннетабль, хочу, потому что обязан его дать.

– Хорошо, пусть будет по-вашему.

Потом, обратившись к своим бретонцам, Дюгеклен сказал:

– Дети мои, мы идем на битву. С этой минуты все должны готовиться к ней… Государь, все эти храбрые люди, и я вместе с ними, все мы сегодня вечером погибнем или попадем в плен, но ваша воля должна свершиться. Однако помните, что в этой битве я потеряю либо жизнь, либо свободу, а вы потеряете трон.

Король опустил голову и, повернувшись к своим друзьям, заметил:

– Сегодня утром славный коннетабль суров с нами. Тем не менее, господа, готовьтесь к бою.

– Значит, правда, что сегодня все мы погибнем? – спросил Мюзарон достаточно громко, чтобы его слышал коннетабль.

Бертран обернулся.

– Да, о Боже, мы погибнем, славный оруженосец, – с улыбкой ответил он, – это истинная правда.

– Какая досада, – сказал Мюзарон, хлопнув себя по набитым золотом карманам, – погибнуть именно тогда, когда мы разбогатели и можем наслаждаться жизнью!

XXIV. Битва

Спустя час после того как славный оруженосец – так Бертран назвал Мюзарона – высказал сию мрачную мысль, над Наварретской равниной взошло солнце, такое ясное, доброе и спокойное, словно не ему предстояло вскоре осветить одну из самых знаменитых битв, отмеченных кровавым пятном в летописях мира.

Когда солнце встало, армия короля Энрике, разделенная на три части, уже находилась на равнине.

Дон Тельо – с ним был брат Санче – занимал левый фланг, имея под командованием двадцать пять тысяч человек.

Дюгеклен с шестью тысячами всадников – при них было почти восемнадцать тысяч лошадей – составлял авангард.

Наконец, сам дон Энрике, расположившись почти на одной линии с братьями, занял правый фланг, имея двадцать одну тысячу кавалерии и тридцать тысяч пехоты.

Его армия образовывала три уступа.

В резерве находились отлично экипированные арагонцы, которыми командовали граф д'Эг и граф де Рокбертен.

Было 3 апреля 1368 года; накануне день был удручающе-жарким и пыльным. Король Энрике на прекрасном арагонском муле проехал между рядами своих эскадронов, подбадривая одних, восхваляя других; он настойчиво предостерегал их от опасности попасть в лапы жестокого дона Педро.

Подъехав к коннетаблю, который спокойно и решительно стоял на своем месте, он обнял его со словами:

– Эта длань навсегда вернет мне корону. О, почему это не корона мира? Я отдал бы ее вам, ибо только вы достойны этой короны.

В минуты опасности у королей всегда находятся подобные слова. Правда, когда опасность остается позади, то она, словно пыльная буря, уносит их с собой.

Потом дон Энрике, обнажив голову и встав на колени, вознес молитву Богу, и все последовали его примеру.

В это мгновение лучи восходящего солнца вспыхнули за горой, и солдаты заметили первые английские копья, которыми ощетинился склон; копьеносцы начали медленно сползать вниз, растекаясь по свободным площадкам.

Среди стягов, развевающихся в первой шеренге, Аженор разглядел стяг Каверлэ, более тугой и горделивый, чем он казался даже во время ночной атаки. Вместе с Каверлэ вели войска герцог Ланкастерский [164] и Чандос, которые тоже спаслись от ночного разгрома; они были преисполнены тем большей решимости, что им предстояло взять страшный реванш.